Хотя, с другойстороны, мне понятно, что под воздействием марихуаны из меня извергаются звуки,похожие на испорченную магнитофонную пленку, со всеми присущими подобномусостоянию «храоуууууу ыиэээ ффсзззз».Снова виснет пауза. Я сижу и смотрю, как Мишка покачиваетсяна стуле из стороны в сторону. Разглядывание этого человекаметронома усыпляетменя. Я думаю про Ходорковского, Бестужева и русский народ. И часы показываютполовину четвертого утра, и гдето на задворках моего сознания начинает игратьдиск «The Cure» — «Disintegration». И я тупо пялюсь, как Мишка пытаетсяуменьшить/увеличи>ть звук магнитофона и путается в кнопках и рычажках. И я вижу,как он задевает боком чашку с чаем и она медленно падает со стола, разбиваетсяи окрашивает валяющуюся на полу газету в коричневые тона. Пока жидкостьмедленно, подобно сгущенному молоку, растекается по бумаге, я успеваю отметить,что чай превратил Ходорковского в негра и он стал очень похож на НельсонаМанделу, борца с апартеидом в ЮАР. И мой мозг раскалывается от осознания тогофакта, что его необходимо выпустить из тюрьмы как можно быстрее, иначехитренькие олигархи сделают из него борца с режимом, будут собирать от егоимени подписи/бюджеты в фонд освобождения страны от преступного режимаапартеида, угнетающего российских предпринимателей. Еще я думаю, что это всебыло изначально ими подстроено, чтобы иметь в обойме лидера с репутацией«политзаключенн>ого» с прицелом на новые выборы. Тут же логическая пирамидадостраивается в моем сознании до того момента, как эта «партия узников совести»приходит к власти и начинает обживать новую квартиру, совсем не считаясь синтересами прежних жильцов. И такое яркое понимание всего этого хитрого замутаприводит меня в состояние нокдауна. Я поднимаю с пола газету и, тыкая пальцем вХодорковского, хочу рассказать Мишке про все это, но из моего пересохшего горлавылетает только нечленораздельное: «ЫЫЫЫЫ, Манделлааааа!» Мишка поднимает наменя сузившиеся от страха глаза и шепчет: «Коммуналки… хитро, блядь…» И мысмотрим друг на друга с ужасом от того, что мы читаем мысли друг друга нарасстоянии, а следовательно, обкурка вошла в свою финальную фазу. И я понимаю,что Мишке страшно, потому что те вещи, которые мы поняли, понимать нам совсемне стоило. Ужас гонит Мишку в комнаты, где он пулей расстилает обе кровати,влетает обратно и говорит мне, сбиваясь:
— Так… это… быстро спать. На хер эту политику, завтрана работу, время пять утра. Все, договорились до негров, идиоты. Все, пока,спокойной ночи.
Мишка гасит свет на кухне, в коридоре, и я в полной темнотебреду в дальнюю комнату и падаю на кровать. Я лежу и смотрю, как свет фарвъезжающего во двор автомобиля оставляет на потолке комнаты причудливые узоры.Меня «вертолетит» и хочется продолжения разговора.
— Миш, а Миш, — громко говорю я.
— Ну, чего тебе, угомонись наконец.
— Скажи, а здесь когданибудь хорошо будет? — Яспрашиваю его и жду какогонибудь теплого и мудрого напутствия на ночь…
— Ага, — слышу я приглушенный голос. — Вотзавтра придут матросы, и всем будет хорошо.
— Мишка, вот за что я тебя люблю, так это за точностьформулировок!
Я лежу и думаю: «Действительно, при таком похуизме скоропридут матросы, и всем будет хорошо. Точно придут. Не факт, что они будутподпоясаны портупеями с деревянными коробами „парабеллумов“, но вооружены онибудут точно. Словом и делом. Они придут и принесут нам жизнеутверждающуюсистему координат: земля — крестьянам, фабрики — рабочим, лагеря — интеллигенции…Они же принесут и правильные понятия — наказания без вины не бывает! Ничегострашного в этом, по сути, нет, зато желудочные колики от пережоров в дорогихкабаках пройдут. Перловка еще никому не вредила. Так же, как и работа на свежемвоздухе…»
— Да, Миш? — только и могу вымолвить я.
Но Мишка уже храпит и не слышит моего почти немого вопроса.А мне так хочется поделиться с ним своими размышлениями о завтрашнем днестраны. Я лежу и вонзаю в вязкую темень комнаты свои безапелляционные,отточенн>ые формулировки четким, хорошо поставленным голосом. Хотя, с другойстороны, мне понятно, что под воздействием марихуаны из меня извергаются звуки,похожие на испорченную магнитофонную пленку, со всеми присущими подобномусостоянию «храоуууууу ыиэээ ффсзззз». И скорее всего я уже тоже сплю и все этомне снится. Я проваливаюсь все глубже между диванных подушек, и меня, словнокамень, тянет вниз чувство ужасной недосказанности. Последнее и самое горькое,что мне приходит в голову, — это то, что матросы уже приходили в 1917м, илучше от этого мало кому стало. И посему наш диалог снова загоняется в тупик. Имне так хочется сказать это Мишке, и мне так интересно, что он ответит (а онобязательно придумает чтото). Но я так и не успеваю ему ничего больше сказатьи окончательно засыпаю. Наверное, ответ на этот вопрос я получу когданибудьпотом…
…Я спал, и мне снился президент Владимир Владимирович Путин,который летел над страной и закрывал ее своими неестественно огромнымиперепончатыми каучуковыми крыльями, защищал ее от всех бед, невзгод, кознейопальных олигархов, мирового терроризма и понижения цен на нефть. Он парилвысоко в небе и подставлял свою круглую голову в маске летучей мыши палящимлучам утреннего солнца, восходящего гдето там, далеко, над Японией. Его крыльяпростирались над всей Россией, от Мурманска до Владивостока. Растянутые надесятки тысяч километров, они напоминали мантию, ниспадавшую вдольгосударственных границ. Я стоял на балконе Мишкиной квартиры, такой маленькийпо сравнению с президентом, и восхищенно наблюдал за его полетом, задравголову. Так получилось, что в этот предрассветный час я и только я один видел,как президент оберегает нашу Родину. Нас было двое этим утром. Я и президентПутин.
И я ощущал такую сопричастность этому действу, что всю моюдушу наполняла трепетная дымка духовности. Последним взмахом крыла он укрылКурильские острова, и мне стало удивительно спокойно и уютно. И мне нестерпимозахотелось чемто, пусть самым малым, помочь Президенту. И я закричал с балконав небо:
«Господин президент! Владимир Владимирович! Вы меня слышите?Я очень хочу вам помочь в вашем труде. Как мне это сделать?»
Путин затормозил в небе и медленно обернулся. Его лицо,несмотря на все расстояние между нами, было видно до мельчайших черточек. Оновыражало изумление. Президент был очень удивлен, что ктото не спит, когда онработает, оберегая сон страны.
— Помочь? — Он пожал плечами. — А чем ты мнехочешь помочь?
— Ну, я не знаю… Например, врагам вашим навредить какимнибудьобразом. Давайте… Давайте я в Лимонова кину пакетиком кетчупа? Нет, тремя!… Илихотите… я скину его портрет из окна Государственной думы?
— Спасибо, конечно. Только продукты переводить не надо,сейчас не время. Вот удвоим ВВП… — многозначительно добавил он.
— Да… Жалко… А я хотел…
— Ты вот что, — Путин нахмурил брови, —заканчивай анашу курить. Понял, нет? Да еще в СанктПетербурге. Нет бы вЭрмитаж сходить или там, я не знаю, в Кунсткамеру. Городто красивейший.Потрясающий городто какой. Мы его отремонтировали на трехсотлетие, чтобытакие, как ты, приезжали и любовались красотами. А ты вместо этого приезжаешь иубиваешься, как полено. Ты хоть знаешь, что ты делаешь, когда куришь анашу?
— Нет, не знаю, а чего я такого делаю? — говорю яиспуганным голосом.
— Куря анашу, ты помогаешь мировым террористам, которыеее выращивают специально, чтобы на вырученные от ее продажи деньги устраиватьвсякие террористические акты. Нефть нашу поджигают или, например, устраиваютатаки на Останкинскую башню… тьфу, то есть я хотел сказать, атаки на башниВсемирного торгового центра в НьюЙорке. А ты ее покупаешь, даешь им такуювозможность, а сам ходишь потом с затуманенными мозгами, притупленнойбдительностью и говоришь глупости.
— Ой… я даже и не знал, что все так сложно. Я же вполитикето ни бумбум, Владимир Владимирович. Я больше теперь не буду куритьанашу, обещаю. Никогда в жизни. Правда. Я раньше не понимал, а теперь понимаю.Я не буду больше, Владимир Владимирович, поверьте мне, пожалуйста! — Ядаже готов был расплакаться от того, что лезу к президенту со своими глупостямив то время, когда он работает.
— Ладно, ладно. Верю.
— Спасибо вам, Владимир Владимирович!
— Не за что. Заботиться о гражданах — мой долг. Да, ивот еще что. Ты машину свою больше так не бросай посреди двора, а то «скораяпомощь» к подъезду не проедет, если чего случится, понял?
— Ага. Понял.
— Ну, бывай, — сказал Путин и полетел дальше.
На прощание он махнул мне крылом. Или мне это показалось? Влюбом случае, мне бы очень хотелось, чтобы он махнул мне на прощание крылом…
|
